Translations

The way through the woods

They shut the road through the woods
Seventy years ago.
Weather and rain have undone it again,
And now you would never know
There was once a road through the woods
Before they planted the trees.
It is underneath the coppice and heath,
And the thin anemones.
Only the keeper sees
That, where the ring-dove broods,
And the badgers roll at ease,
There was once a road through the woods.

Yet, if you enter the woods
Of a summer evening late,
When the night-air cools on the trout-ringed pools
Where the otter whistles his mate.
(They fear not men in the woods,
Because they see so few)
You will hear the beat of a horse’s feet,
And the swish of a skirt in the dew,
Steadily cantering through
The misty solitudes,
As though they perfectly knew
The old lost road through the woods. . . .
But there is no road through the woods.

Дорога через лес

Когда-то дорога была через лес,
и минуло семьдесят лет.
Ты видишь, что сделали дождь и зной:
дороги той больше нет.
Ни знака, что кем-то был путь проторён
(с тех пор, как поднялся лес),
но он – под натиском анемон,
под вереском – не исчез.
Там вяхиря самка гнездо свила,
там рай для семьи барсука.
Когда-то дорога сквозь лес была.
Об этом спроси лесника.

И если под вечер войдёшь в тот лес
в зените лета, когда
прохладой овеют края небес
форельную гладь пруда,
там выдры непуганой свист-манок
услышишь: шорох и свист,
и мерную дробь лошадиных ног –
сквозь лес, что тернист и мглист,
сквозь чащу стремительный вечный галоп
стихии наперерез;
знакомый, как запах росистых троп,
потерянный путь через лес…
Но нет пути через лес.

A Song at Cock-Crow

The first time that Peter denied his Lord
He shrank from the cudgel, the scourge and the cord,
But followed far off to see what they would do,
Till the cock crew – till the cock crew –
After Gethsemane, till the cock crew!

The first time that Peter denied his Lord
‘Twas only a maid in the palace who heard,
As he sat by the fire and warmed himself through.
Then the cock crew! Then the cock crew!
(“Though also art one of them.”) Then the cock crew!

The first time that Peter denied his Lord
He had neither the Throne, nor the Keys nor the Sword-
A poor silly fisherman, what could he do,
When the cock crew – when the cock crew –
But weep for his wickedness when the cock crew?

. . . . . . . . . . .

The next time that Peter denied his Lord
He was Fisher of Men, as foretold by the Word,
With the Crown on his brow and the Cross on his shoe,
When the cock crew – when the cock crew –
In Flanders and Picardy when the cock crew!

The next time that Peter denied his Lord
‘Twas Mary the Mother in Heaven Who heard,
She grieved for the maidens and wives that they slew
When the cock crew – when the cock crew –
At Tirmonde and Aerschott when the cock crew!

The next time that Peter denied his Lord
The Babe in the Manger awakened and stirred,
And He stretched out His arms for the playmates
He knew –
When the cock crew – when the cock crew –
But the waters had covered them when the cock crew!

The next time that Peter denied his Lord
‘Twas Earth in her agony waited his word,
But he sat by the fire and naught would he do,
Though the cock crew – though the cock crew –
Over all Christendom, though the cock crew!

The last time that Peter denied his Lord
The Father took from him the Keys and the Sword,
And the Mother and Babe broke his Kingdom in two,
When the cock crew – when the cock crew –
(Because of his wickedness) when the cock crew!

Песня в час, когда кричит петух

Отрекся от Господа Пётр Симон,
и не был он схвачен, и следовал он
с толпою людей ко дворцу, и робел –
отрекся – еще и петух не пропел –
в Саду Гефсиманском петух не пропел!

Отрекся от Господа он своего,
Никто во дворце не слыхал ничего,
служанка признала его, он молчал,
присев у огня, – но петух прокричал –
«Ты тот, кто был с ними!» – петух прокричал.

Отрекся от Господа он в первый раз –
рыбак и глупец, никого бы не спас,
ни трона с мечом, ни ключей не имел –
он мог лишь рыдать, – когда кочет запел,
терзаться грехом, – когда кочет запел!

. . . . . . . . .

Отрекся от Господа снова Симон, –
ловцом человеков поднялся на трон,
крестом и короной чело увенчал.
Во Фландрии – громко петух прокричал –
В Пикардии – громко петух прокричал!

Отрекся от Господа снова Симон,
с Небес Богородица слышала стон,
о женах убитых заплакала вслух,
и криком кричал – в Дендермонде – петух,
и криком кричал – в Аарсхоте – петух!

Отрекся от Господа снова Симон,
а в Яслях Младенец тянулся сквозь сон
эа теми, кого Он игре обучал,
кто канул на дно – и петух прокричал –
Он знал своих братьев – петух прокричал!

Отрекся от Господа снова Симон,
и в муках Земля ожидала, что он
промолвит хоть слово. Апостол молчал,
хотя уже трижды петух прокричал –
над миром Христовым – петух прокричал!

Когда же отрекся Симон в третий раз,
лишился ключей и меча в тот же час.
Гнев Матери с Сыном конец означал
терпенью Отца – и петух прокричал.
И царство распалось – петух прокричал!

Snowball

I made myself a snowball
As perfect as could be.
I thought I’d keep it as a pet
And let it sleep with me.
I made it some pajamas
And a pillow for its head.
Then last night it ran away,
But first – it wet the bed.

Снежок

Прекрасный я слепил снежок,
не знал, куда девать.
И я решил, он – мой дружок,
и взял с собой в кровать.
Пижаму на него надел,
подушку дал под бок…
Он обмочил мою постель
и от меня утёк!

Description

George said, “God is short and fat.”
Nick said, “No, He’s tall and lean.”
Len said, “With a long white beard.”
“No,” said John, “He’s shaven clean.”
Will said, “He’s black,” Bob said, “He’s white.”
Rhonda Rose said, “He’s a She.”
I smiled but never showed ’em all
The autographed photograph God sent to me.

Описание

Джордж говорит: «Бог приземист и толст.»
Ник говорит: «Нет, он худ и высок.»
Лен говорит: «Бородат и непрост.
Джон — что у Бога обритый висок.»
Билл — что Он чёрен, а Боб: что Он бел.
Ронда сказала: «Он женщиной был.»
Я, улыбаясь, на снимок глядел,
тот, что на память мне Бог подарил

Crystal ball

Come see your life in my crystal glass –
Twenty-five cents is all you pay.
Let me look into your past –
Here’s what you had for lunch today:
Tuna salad and mashed potatoes,
Green pea soup and apple juice,
Collard greens and stewed tomatoes,
Chocolate milk and lemon mousse.
You admit I’ve told it all?
Well, I know it, I confess,
Not by looking in my ball,
But just looking at your dress.

Хрустальный шар

Всё о тебе мне расскажет хрусталь,
плата пустяк за билет.
Дай-ка взгляну я в минувшую даль,
что же ты ел на обед:
рыбный салат и капустный пирог,
соевый суп и шпинат,
и помидоры, и яблочный сок,
и с молоком шоколад.
Так ли все это? Пророчества дар
тут ни при чем, признаю.
И не в волшебный глядела я шар,
а на одежду твою.

Headless town

Selling hats in Headless Town –
Special sale, so gather ‘round.
Short brim, wide brim, white or brown,
Hats for sale – in Headless Town.
Selling hats in Headless Town –
Stetson, bonnet, cap, or crown,
Isn’t there one soul around
Who needs a hat in Headless Town?
Selling hats in Headless Town
Sure can get a fella down,
But there’s a way
If there’s a will
(I once sold shoes
In Footlessville).

Безголовоштадт

Шляпы в Безголовоштадте –
Налетайте, покупайте!
Всех сортов, берите, нате –
Шляпы в Безголовоштадте.
Шляпы есть на все сезоны,
Кепки, чепчики, короны.
Неужели, не пойму,
Шляп не надо никому!
В Безголовоштадте, право,
Шляп не купят для забавы.
Но выход есть
Охоты ради
(Я ж продал туфли
В Безногограде).

Nope

I put a piece of cantaloupe
Underneath the microscope.
I saw a million strange things sleepin’,
I saw a zillion weird things creepin’,
I saw some green things twist and bend –
I won’t eat cantaloupe again.

О-ПА!

Я микроскоп приблизил к дыне,
увидел дыню в середине.
Один зелененький кусочек
вмещает мириады точек
ползущих, спящих и бог весть
еще каких… не буду есть.

What if

Last night, while I lay thinking here,
some Whatifs crawled inside my ear
and pranced and partied all night long
and sang their same old Whatif song:
Whatif I´m dumb in school?
Whatif they´ve closed the swimming pool?
Whatif I get beat up?
Whatif there´s poison in my cup?
Whatif I start to cry?
Whatif I get sick and die?
Whatif I flunk that test?
Whatif green hair grows on my chest?
Whatif nobody likes me?
Whatif a bolt of lightning strikes me?
Whatif I don’t grow taller?
Whatif my head starts getting smaller?
Whatif the fish won´t bite?
Whatif the wind tears up my kite?
they stars a war?
Whatif my parents get divorced?
Whatif the bus is late?
Whatif my teeth don´t grow in straight?
Whatif I tear my pants?
Whatif I never learn to dance?
Everything seems well, and then
the nighttime Whatifs strike again!

Что если ?

Я думал, лёжа на спине.
“Что если” в ухо влезли мне.
И развлекались до утра,
и пели то же, что вчера.
Что если я тупей балды?
А вдруг, в бассейне нет воды?
Что если плавать не дадут?
Что если, вдруг, меня побьют?
А вдруг, в моем стакане яд?
Что если плакать не велят?
Вдруг, заболев, умру я сам?
А вдруг, экзамен я не сдам?
Вдруг, зелен цвет моих волос?
Вдруг, я нисколько не подрос?
Что если голова моя
уменьшится – понравлюсь я?
Что если молния прибьёт?
Что если рыба не клюёт?
Что если я порву штаны?
А вдруг, недолго до войны?
А вдруг, в семье моей развод?
А вдруг, автобус не придёт?
Вдруг, танцевать не научусь?
Вдруг, я кривых зубов боюсь?
Всё было хорошо, и вот –
ночь на испуг меня берёт!

Blame

I wrote such a beautiful book for you
‘Bout rainbows and sunshine
And dreams that come true.
But the goat went and ate it
(You knew that he would),
So I wrote you another one
Fast as I could.
Of course it could never be
Nearly as great
As that beautiful book
That the silly goat ate.
So if you don’t like
This new book I just wrote —
Blame the goat.

Обвинение

Прекрасную книгу тебе написал
О радугах и рассветах,
о сбывшихся снах.
Но козёл её съел.
(Ты знал, что он сделает это)
Я новую книгу тебе написал,
Так быстро, как только мог.
Конечно, она не так хороша,
Как та, что из прошлых строк,
Которую слопал
Глупый козёл.
Не нравится книга тебе,
Которую только что я написал —
Козла обвиняй. Бе-бее.

Sybil the magician´s last show

Magical Sybil was much too cheap
to buy her rabbit a carrot.
Ze grew so thin, just bones and skin,
so starved he couldnt bear it –

and so, as she reached into her hat
to grab him by the ears,
she felt a tug, she felt a pull,
and WHAP – she disappeared.
“The greatest act we`ve ever seen,”

We cheered for Magical Sybil.
But all that remained was a hat and cape
and the sound of a bunny
goin, “Nibble….nibble…nibble….”

Последнее представление фокусницы Сибиллы

Сибилла была волшебством скупа,
чтоб кролику дать морковь.
Он так похудел, что и жить не хотел:
лишь кожа да кости, да кровь.
Когда она сунула руку в цилиндр,
чтоб за уши кролика взять,
вдруг, чувствует – ХОП – кто-то тянет её,
и нет ей дороги вспять.
” И это был самый волшебный трюк!”
Мы хлопали, хохоча.
Остался цилиндр от Сибиллы и звук,
что к нам доносился от кролика: хрум,
и хрум… и чав-чав, чав-ча…

ERAT HORA

‘Thank you , whatever comes.’ And then she turned
And, as the ray of sun on hanging flowers
Fades when the wind hath lifted them aside,
Went swiftly from me . Nay, whatever comes
One hour was sunlit and the most high gods
May not make boast of any better thing
Than to have watched that hour as it passed.

ERAT HORA

– Благодарю за все, что ни случится.
И отвернулась, словно солнца луч,
что исчезает под порывом ветра с цветов поникших…
И ушла поспешно. О, что бы ни случилось,
один лишь час был светом озарен,
но и богам на зависть этот час –
он лучшее, что довелось им видеть.

Die Einsame

Ich ziehe meine Einsamkeit um mich.
Sie ist so wie ein wärmendes Gewand
An mir geworden ohne Kniff noch Stich,
Wenn auch der Ärmel fällt tief über meine Hand.

Ein Ungekannter hat ihr Maß gezirkt,
Die fremdes Antlitz fühlt als trübes Wehn;
Die großen Schwarzhalsschwäne sind gewirkt
In ihre Falten: aber nur ich kann sie sehn.

Es tun sich meine innren Blicke auf
– Ein Pfauenauge, das die Flügel schließt –
Und schaun der Welle jadefarbenen Lauf,
Die alle Säume licht und strömend übergießt.

Sie feuchten so wie einer Elbe Haar.
Sie tragen noch den Fluß. Sie schleppen tief.
Und graues Berggestade fängt das Jahr,
Das wie ein Vogel ängstlich seine Tage rief.

Und nun ist Schweigen. Und das Kleid schwillt nun.
Und ich muß wachsen, daß es mir noch ziemt,
Drin Fische, wie sie niemals wirklich tun,
Um meine Brüste schweben, purpurblau gekiemt.

Der Erde Körner sind hineingesät.
Aus meiner Schulter bricht ein Felsengold,
Das Tuch durchschimmernd, das sich schleift und bläht
Und langsam über meiner Stirn zusammenrollt.

Уединенное

Я облачаюсь в одиночество своё
И ничего, что рукава длинны –
теплее нет одежды, для нее
ни стёжки, ни булавки не нужны.

Мне некто одиночество скроил,
что боль и облик чувствует людей;
я в складках знак увидела, он был
таким, как шеи черных лебедей.

И пробудился взгляд внутри меня
– Павлиний глаз, что крылышки смежил –
он видит волны, что бегут, тесня
границы светлых дней и темных сил;

и увлажняют золото волос
эльфийской девы. Тянут в бездну вод.
И год, что сел на каменный утес,
как птица, в страхе дни свои зовет.

Так тихо здесь. И платье так длинно,
но будет впору мне когда-нибудь.
И рыбы опускаются на дно,
цветными плавниками бьются в грудь.

Посеяны земные семена.
Плечо блестит рудою золотой.
Трепещущая легкость полотна,
мерцая, лоб охватывает мой.

Das Tier

Komm her. Und siehe meinen Tod, und siehe dieses ewige Ach,
Die letzte Welle, die verläuft, durchzitternd meinen Flaus,
Und wisse, daß mein Fuß bekrallt und daß er flüchtig war und schwach,
Und frag nicht, ob ich Hase sei, das Eichhorn, eine Maus.
Denn dies ist gleich. Wohl bin ich dir nur immer böse oder gut;
Der Willkürherrscher heißest du, der das Gesetz erdenkt,
Der das nach seinen Gliedern mißt wie seinen Mantel, seinen Hut
Und in den Mauern seiner Stadt den Fremdling drückt und kränkt.
Die Menschen, die du einst zerfetzt: an ihren Gräbern liegst du stumm;
Sie wurden leidend Heilige, die goldnes Mal verschloß.
Du trägst der toten Mutter Haut und hängst sie deinem Kinde um,
Schenkst Spielwerk, das der blutigen Stirn Gemarterter entsproß.
Denn lebend sind wir Vieh und Wild; wir fallen: Beute, Fleisch und Fraß –
Kein Meerestau, kein Erdenkorn, das rückhaltlos ihr gönnt.
Mit Höll und Himmel schlaft ihr ein; wenn wir verrecken, sind wir Aas,
Ihr aber klagt den Gram, daß ihr uns nicht mehr morden könnt.
Einst gab ich meine Bilder her, zu denen du gebetet hast,
Bis du den Menschengott erkannt, der nicht mehr Tiergott blieb,
Und meinen Nachwuchs ausgemerzt und meinen Quell in Stein gefaßt
Und eines Höchsten Satz genannt, was deine Gierde schrieb.
Du hast die Hoffnung und den Stolz, das Jenseits, hast noch
Lohn zum Leid, Der, unantastbar dazusein, in deine Seele flieht;Ich aber dulde tausendfach, im Federhemd, im Schuppenkleid,
Und bin der Teppich, wenn du weinst, darauf dein Jammer kniet

Зверь

Приди.
Взгляни на смерть мою, и на последний вздох, и — ах,
предсмертной судороги дрожь в подшерстке различишь.
Узнай меня по коготкам, по слабым мышцам на ногах,
не спрашивай, что я за зверь: не белка и не мышь.
По сути это всё равно. Всегда я плох или хорош.
Ты самодержец, для себя придумавший закон.
Ты по себе его скроил, и если надо, ты забьешь
любого пришлого; стеной ты окружил свой трон.
Ты на могилах возлежишь людей, которых разорвал:
они отмучились уже, и свята их судьба.
Ты в кожу мертвых матерей своих потомков одевал,
твои забавы — кровь пустить из жертвенного лба.
Мы погибаем — мы для вас: добыча, дичь, убойный скот,
а не роса, что может жить, пшеница или сыть.
А сдохнем, будет новый день, и нас никто не подберет.
Уснете, пожалев, что нас нельзя опять убить.
Когда-то идолам моим молился ты; теперь узнал
о том, что к божеству зверей неласков бог людей.
И ты извел моих детей, источник мой замуровал —
вот заповедь, что создана лишь алчностью твоей.
Есть у тебя загробный мир, надежда и гордыня есть.
Расплата, что к душе спешит, — ее не ощутить.
Я бесконечно терпелив — хоть в перья обряди, хоть в шерсть.
Заплачешь — стану я ковром, чтоб вопль твой приглушить.

Nachruf

Ich werde sterben, wie die Vielen sterben;
Durch dieses Leben wird die Harke gehn
Und meinen Namen in die Scholle kerben.
Ich werde leicht und still und ohne Erben
Mit müden Augen kahle Wolken sehn,
Den Kopf so neigen, so die Arme strecken
Und tot sein, ganz vergangen sein, ein Nichts.
Und Bettler klammern noch die Wanderstecken
Wie Zauberruten, stehn an Straßenecken,
In leerem Hut das Gold des Abendlichts,
Das ihre magren Finger doch nicht halten,
Dafür der Händler nie Kartoffeln tauscht.
Ich aber liege satt und warm im Kalten,
Und Zorn und Gram und Lust und Händefalten
Sind Meer, davon die große Muschel rauscht …
Ich war. Und werde Staub, den Füße trampeln.
Ich weiß es. Ihr. Ihr starbt lang und seid.
Die Krämer rechnen und die Narren hampeln;
Ihr wartet schweigend unter roten Ampeln
So sanft und unerbittlich wie das Leid,
Den Arm noch festgeschnallt am Henkerkarren,
Und einem strahlt das Messer in der Brust.
Da raffen Diebe, und da peitschen Narren,
Und ich bin Staub, den tausend Füße scharren,
Ich bin – und habe doch von euch gewußt.
Und hab auf diesem Antlitz euch getragen;
Der schwache Spiegel war es, der euch fing,
Der hingestürzt, erblindet und zerschlagen.
Ach ich. Was bin ich euren ewigen Tagen
Als Blick, als Sandkorn, rinnend und gering?
Die weiche Krume Lehm, die ihr geknetet
Und noch zur Form mit harten Händen zwingt.
Ihr. Die ihr ernst aus euren Nischen tretet,
Was wißt ihr von dem Herzen, das euch betet,
Was von dem Mund, der euch Glorie singt?

Некролог

Умру и я, как многие из многих;
и грабли на дорогах бытия
оставят след – гряду могил пологих.
Одна из неимущих и убогих,
в пустое небо взгляд уставлю я.
И стану прахом. Время всех меняет.
А на углу со шляпою пустой,
как палочку волшебную, сжимает
свой посох нищий. И закат роняет
в подставленную шляпу золотой.
Но этот дар не взять в худые руки
и даже на картошку не сменять.
А я сыта, лежу, не зная муки;
так морю вторят раковины звуки,
в них скорбь и гнев. Страстям уже не внять…
Да, я была. Я пыль с подмёток ваших.
Я знаю, умирать вам нелегко.
Торгаш доход считает, дурень пляшет.
А вы у светофора: путь укажет
неумолимый рок, тупое зло.
Вы каторжники, руки ваши знают
лишь тачку, у иного – нож в груди.
Тут бьют воров, там дурней истязают.
Я – прах, что с ног народа отрясают,
я знала вас, оставшись позади.
Я этот облик ваш в себе носила;
как зеркало разбитое, слаба,
я плохо вашу сущность отразила.
Ах, я для вашей вечности не сила –
ничтожество, песчинка… и раба.
Ком глины, из которого ваяют
простую форму, взявши в оборот.
Что вам сердца, которые пылают,
уста, что к вам с надеждою взывают,
и голос, что осанну вам поёт?

Die Kröte

Ein blaues Dämmer sinkt mit triefender Feuchte;
Es schleppt einen breiten rosiggoldenen Saum.
Schwarz steilt Pappel auf in das weiche Geleuchte,
Und milde Birken verzittern zu fahlerem Schaum.
Wie Totenhaupt kollert so dumpf ein Apfel zur Furche,
Und knisternd verflackert mählich das herbstbraune Blatt.
Mit Lichtchen gespenstert ferne die düsternde Stadt.
Weißer Wiesennebel braut Lurche.

Ich bin die Kröte.
Und ich liebe die Gestirne der Nacht.
Abends hohe Rote
Schwelt in purpurne Teiche, kaum entfacht.
Unter Regentonne
Morschen Brettern hock´ ich duckig und dick;
Auf das Verenden der Sonne
Lauert mein schmerzlicher Mondenblick.

Ich bin die Kröte.
Und liebe das Gewisper der Nacht.
Eine Feine Flöte
Ist im schwebenden Schilf, in den Seggen erwacht,
Eine zarte Geige
Flirrt und fiedelt am Felderrain.
Ich horch´ und schweige,
Zerr´ mich an fingrigem Bein.

Unter fauler Planke
Aus Morastigem Glied um Glied,
Wie versunkner Gedanke
Aus dem Wust, aus dem Schlamm sich zieht.
Durch Gekraut, um Kiesel
Hupf´ ich als dunkler, bescheidener Sinn;
Tauiges Laubgeriesel,
Schwarzgrüner Efeu spült mich dahin.

Ich atme, schwimme
In einer tiefen, beruhigten Pracht,
Demütige Stimme
Unter dem Vogelgefieder der Nacht.
Komm denn und töte!
Mag ich nur ekles Geziefer dir sein:
Ich bin die Kröte
Und trage den Edelstein…

Жаба

Синие сумерки влагу струят постепенно.
Тянется вширь окоём золотого суфле.
Трепет берез превращается в бледную пену,
Высится тополь, чернея, в рассеянной мгле.
Яблоко ветры, как череп, сорвав, откатили,
Медленно лист дотлевает, осенний, шурша.
Дальнего города призрачно светит душа.
Белый туман клубится, подобно рептилии…

Я жаба.
И люблю я ночные светила.
Возгораются слабо
Вечерами пруды от пурпурного ила.
У бочки прогнившей
С водой дождевою сижу, и мой взгляд стекленеет;
С головою поникшей
Ожидаю мучительно, скоро ли свет околеет.

Я жаба.
И люблю я все звуки ночные.
Флейта когда бы
Тростники пробуждала речные…
Нивы звучанье –
Скрипка стрекочет, маня.
Я слух и молчанье,
Дерни за лапку меня.

От трухлявой доски
По цепочке суставчатой ввысь,
Как из вязкой тоски,
Из трясины потянется мысль.
По щебню, сквозь кущи
Скачу, словно разум, что тёмен и мал.
Ворох лиственный, плющ ли
Росой изумрудной меня омывал.

Я вплываю, дыша,
В тихий омут блаженства, ничей.
Безголоса душа
Пред цветным опереньем ночей.
Так убей же! Смогла бы
Отвратительно крикнуть в ответ:
Я жаба,
И ношу в себе самоцвет.

Spät nachts

Jetzt ruhn auch schon die letzten Großstadthäuser.
Im Tanzpalast ist die Musik verstummt
Bis auf den Boy, der einen Schlager summt.
Und hinter Schenkentüren wird es leiser.
Es schläft der Lärm der Autos und Maschinen,
Und blasse Kinder träumen still vom Glück.
Ein Ehepaar kehrt stumm vom Fest zurück,
Die dürren Schatten zittern auf Gardinen.
Ein Omnibus durchrattert tote Straßen.
Auf kalter Parkbank schnarcht ein Vagabund.
Durch dunkle Tore irrt ein fremder Hund
Und weint um Menschen, die ihn blind vergaßen.
In schwarzen Fetzen hängt die Nacht zerrissen,
Und wer ein Bett hat, ging schon längst zur Ruh.
Jetzt fallen selbst dem Mond die Augen zu…
Nur Kranke stöhnen wach in ihren Kissen.
Es ist so still, als könnte nichts geschehen.
Jetzt schweigt des Tages Lied vom Kampf ums Brot.
– Nur irgendwo geht einer in den Tod.
Und morgen wird es in der Zeitung stehen…

Поздней ночью

Притихли все дома во всех кварталах,
Таверны спят и танцевальный зал.
Всё смолкло, кроме песенки усталой,
Что уличный мальчишка напевал.
Машины спят, заводы опустели.
И грезят дети счастьем и весной.
Супруги возвращаются домой.
На шторах пляшут их худые тени.
Автобус, грохоча, ночной асфальт утюжит.
Бродяга на скамье простуженно храпит.
И слепо пёс чужой вдоль подворотен кружит,
Оплакивая тех, кем брошен и забыт.
Как черное рванье, нависла ночь земная,
В своих постелях те, кто там и должен быть.
Луне самой пора давно глаза закрыть.
Лишь те, кто болен, бодрствуют, стеная.
Так тихо, словно в мире горя нет.
И о борьбе за хлеб дневная песня спета.
….Лишь смерть свое продолжит дело где-то.
Об этом мы узнаем из газет…

Wie Glücklich ist der Pessimist

Wie glücklich ist der Pessimist,
Wenn etwas schiefgegangen ist
Und geht es aller Welt auch schlecht,
Ihm bleibt der Trost: Er hatte recht!
Ein Träger düstrer Unheilsbrillen,
Glaubt er nicht an “freien Willen”
Doch gläubig sind die Optimisten,
Ob sie nun Moslems, Juden, Christen.
Und kommen sie einst alle heil
In Gottes Himmelreich,
Dann sagt der Optimiste: “Weil…”
Der Pessimist: “Obgleich…”

Как счастлив пессимист…

Как счастлив пессимист, когда
вдруг приключается беда:
весь мир вверх дном, закон поправ, –
утешен он, ведь он был прав!
Сквозь призму стекол мрачной доли
не верит он в «свободу воли».
Хоть мусульманин, хоть буддист,
христианин, иудаист,
все будут призваны, на то –
всяк – божие дитя.
И скажет оптимист: «зато…»
И пессимист: «хотя…»

Herbst-Melancholie

Mir welkt kein Garten.
Ich habe keinen.
Kein Haus, durch das Oktoberwinde weinen.
Mir tut das schwärzeste Gewölk nicht weh,
Weil ich so selten nur den Himmel seh.
Ich ziel nicht mehr auf goldne Himmelssterne.
Mich tröstet eine kleine Gaslaterne.
Mich täuscht kein Glück, enttäuscht kein Warten.
Mich schmerzt kein Herbst,
Mir welkt kein Garten…

Осенняя-меланхолия

Мой сад не вянет.
У меня нет сада.
Нет дома, где бы ветер плакал от досады.
Не причиняет боль мне туч свинцовых клетка,
поскольку небо вижу я и так довольно редко.
Я к звездам не стремлюсь уже, как прежде.
Мне газовый фонарь укажет путь к надежде.
Не огорчит беда, не впечатлит отрада.
Мне осень не страшна,
ведь у меня нет сада…

Momentaufnahme: Paris

Das also bist du, Stadt der tausend Fabeln.
– Am Gare du Nord taucht Filmkulisse auf.
Noch bin ich fremd und denke in Vokabeln.
Paris, sei gut zu mir und tu dich auf!
Nun, heimwärts, fällst du mir im Dämmer ein:
Die großen Kirchen, winzigen Spelunken,
Der erste Cafe-creme, am Zinq getrunken,
Die Seine-Ufer im Laternenschein.
Ihr kleinen Mädchen auf den Metro-Bänken,
Du Strohhut-Kavalier mit Vorkriegsbard.
Doch muss ich auch der Miss im Louvre denken:
“Oh, look this picture! Rembrandt? Very smart.”
Verschlafne Frühe in Montmartregassen,
Die Fensterkatze auf kariertem Bett,
Und morgengrau verlassner Bal musette
Mit welkem Strauss und leergetrunknen Tassen…
Ich fand dich andres, als im Buch beschrieben.
Im Reiseführer fehlte das und dies.
– Doch zu den Millionen, die dich lieben,
Zähl bitte auch M.K. hinzu, Paris!

Моментальное фото : Париж

Итак, ты бессчетных историй предтеча.
От ле´Гар дю Норд панорамой манишь.
Пока еще мыслю обрывками речи.
Прошу, будь любезен, откройся, Париж!
Лишь на пути домой придут воспоминанья:
притонов мишура, величие церквей.
И первый кофе, и местечко без названья…
И Сены берега при свете фонарей…
Для девочек своих на городских скамейках
ты, в шляпе-канотье из предвоенных лет,
бессменный кавалер. И в Лувр идет семейка:
“Oh, very smart. Rembrandt? Взгляните на портрет!”
И заспанная рань в проулочках Монмартра.
И кошечка в окне уткнулась носом в плед.
Пост-праздничная грусть, увядших роз букет
и чашечек пустых плывущая эскадра…
По книгам ты другой. Тебя иным я вижу.
Путеводитель мне солгал наверняка.
– Но к миллионам тех, кто любит мир Парижа,
причисли и меня, пожалуйста! М.К.

Auf Höher See

1

“Yokonda” heißt das Schiff
– Wie unsres Steuermannes verflossene Braut,
Der er auf Kapstadt Treue geschworen.
Er selbst ist lediglich zu Altona geboren.
Yokonda (römisch Zwei) ist auch stabil gebaut…

Ein echter Büffeljäger ist an Bord,
Zwei China-Girls mit schwarzen Pony-Fransen,
Ein Niggerboy, zehn Sachsen, drei Schimpansen,
Fünf magre Ladies und ein dito Lord.

Der kennt die Welt nur aus Liegestühlen.
– Jetzt hat er grad Europa absolviert.
Sogar sein Terrier blickt schon so blasiert,
Als wollt er mit dem Globus Fußball spielen.

Der Schiffskoch stammt vom Stillen Ozean
Und schwärmt von Haifisch blau mit grünen Feigen.
Der Käpten ist ein weitgereister Mann
Und kann in vielen fremden Sprachen schweigen…

2

Und also sprach der Heizer zu mir:
” Tjo, Frölen, sehnsie, wenn man, wie wir,
So fuffzehnmol bis nach Tunis geschwommen
Und zwanzigmol rum um´n Äquator gekommen,
Denn will eens ooch widder een Mol in´n Hafen,
Un nich mehr bei Winds-tärke neun
Ganz allein
Mit so´n einsames Bullauge schlafen.”

Und außerdem sagte der Heizer zu mir,
(Und schielte zum Leuchtturm am englischen Pier -)
“Die Welt is mol schön. Das ischa woll wahr!
Un Mädels… die gibt´s ooch uff Sansibar.
Aber – um bei der Wahrheit zu bleiben –
Was die so von uns in die Bücher do schreiben
von Whisky un Weiber un so. – Alles Lügen!
Hätt so´n Wasser Balken, die täten sich biegen…”

“Tjawollja!” – So sprach der Heizer bedächtig.
“Tjawollja!” – Und hierauf spuckte er mächtig
Und mit außerordentlichem Elan
Mitten in den Atlantischen Ozean…

В открытом море

1

“Джокондой” назывался наш корабль –
как пассия лоцмана из Альтоны,
Кейп-Тауну верность хранил он и в море.
Джоконда (вторая), сбежавшая вскоре,
была на манер корабля непреклонна.

Охотник на быков попал на борт,
две китаянки с бахромою челок,
три шимпанзе, саксонцы, арапчонок,
пять тощих леди и такой же лорд.

Он мир познал, шлифуя креслом пол.
– Сейчас как раз покончил он с Европой.
И даже пес его сел к морю попой,
сыграв хозяйским глобусом в футбол.

Кок, вспоминая Тихий океан,
мечту сварить акулий хрящ лелеет.
А капитан, познавший много стран,
на многих языках молчать умеет…

2

Итак, кочегар, обращаясь ко мне:
” Тю, дамочка, ежли как мы, то вполне;
в Тунис мы уже раз полсотни входили,
экватор вокруг двадцать раз обходили,
так хочется, знаешь ли, в гавани стать
и больше ни-ни чтобы в дикую качку
совсем в одиночку
в каюте под иллюминатором спать…”

И вот что еще мне сказал кочегар:
– Девчонок полно… Взять хоть тот Занзибар.
Косясь на маяк на британской волне:
– А мир, он, что надо. Прекрасен вполне!
Но если совсем уже правды держаться, –
так что о нас в книжках написано, братцы,
о виски и бабах… Все ложь! Разговоры.
Прогнулось бы море, будь в море опоры…

“От дьявол”, – изрек капитан равнодушно.
“От дьявол!” – откашлялся после натужно,
и вдруг – так внезапно срывают стоп-кран –
харкнул в Атлантический океан..

Brief an eine Reisetante

… Nun ist es wieder mal so weit:
Ich habe meine Halswehzeit,
Und du bist in Sizilien.
Es tut mir in der Seele weh,
Wenn ich so einen D-Zug seh
Und Reise-Utensilien.

Ich danke dir für deinen Brief.
(Das Ansichtskarten-Kitschmotiv
Kann ich dir nie vergeben.)
Nun bitt ich dich so sehr ich kann,
Wenn du schon schreibst, auch dann und wann
Das Porto aufzukleben.

Zu Frage eins: Wie es mir geht,
Und wies um Möpschen Susi steht,
Erwidre ich beklommen:
Was mich betrifft, ich bin gesund.
Doch leider hat der liebe Hund
Zwei Kilo abgenommen.

Den Papagei Isolde wie
Die übrige Menagerie
Besorgt die Witwe Gabbert.
Der Kaktus welkt vor Einsamkeit.
Er scheint mir schon vom Zahn der Zeit
Ein bisschen angeknabbert.

Ich hüte treu und brav das Haus.
Heut ging die Köchin Lisbeth aus
Und nun herrscht tiefer Friede.
Zu Frage neun,(sehr indiskret)
Bemerke ich: von früh bis spät
Bin ich nichts als solide.

Ich opfre mich. Auf Ehrenwort!
„Der brave Mann…“ na, und so fortSag ich in Schillers Namen.
Ich dudle mir das Radio an.
Wenn ich dann noch nicht schlafen kann,
Les ich moderne Dramen…

Du siehst laut diesem Kurzbericht,
Fromm füg ich mich der schweren Pflicht
Und übe mich im Büßen.
Du hast es gut und ich’s im Hals…
Erhole dich! Nimm Biomalz!
Nebst meinen besten Grüßen.

Письмо к путешествующей тетушке

…Едва лишь скроешься в дали –
сижу с ангиной на мели,
а ты резвишься в море.
Едва завижу паровоз
или чужой поклажи воз –
душа вопит от горя.

Благодарю за твой привет
(открытка с видом, спору нет,
банальна и безвкусна),
но все же помни, что письмо
без марки не дойдет само…
Все это очень грустно.

Как я живу? – вопрос простой.
«А как там Сюзи?» (мопсик твой)
Тревожно в этом мире….
Я – ничего, но много дел.
Однако песик похудел
так, фунта на четыре.

Чтоб попугай твой не зачах,
как и о прочих мелочах,
заботится соседка.
От скуки кактус чуть живой,
Пеняет мне на возраст мой –
Настойчиво и едко.

Дом стерегу я, как овчарка.
Сегодня прочь ушла кухарка.
Покою всё подвластно.
На это я (тара-ра-рам)
замечу, что по вечерам
я с этим не согласна.

Я жертвую собой, поверь!
«Отважный муж…» Ну вот, теперь
из Шиллера цитата.
Гоняю радиоволну,
а если долго не усну,
читаю Дюрренмата…

Согласно этому письму,
верна я долгу своему
смиренно и без лести.
Так поправляйся! Пиво пей!
Засим все лучшее имей
с моим приветом вместе

Wie ein Baum,den man fällt

Wenn’s wirklich gar nicht anders geht
Wenn mein Schrein schon beim Schreiner steht
Wenn der so hastig daran sägt
Als käm’s auf eine Stunde an
Wenn jeder Vorwand, jede List
Ihm zu entgehen, vergebens ist
Wenn ich, wie ich’s auch dreh und bieg
Den eignen Tod nicht schwänzen kann
Sich meine Blätter herbstlich färben
Wenn’s also wirklich angehen muss
Hätt ich noch einen Wunsch zum Schluss
Ich möcht im Stehen sterben
Wie ein Baum, den man fällt
Eine Ähre im Feld
Möcht ich im Stehen sterben
Wenn ich dies Haus verlassen soll
Fürcht ich, geht das nicht würdevoll
Ich habe viel zu gern gelebt
Um demutsvoll bereitzustehen
Die Gnade, die ich mir erbitt
Ich würd gern jenen letzten Schritt
Wenn ich ihn nun mal gehen muss
Auf meinen eignen Füßen gehen
Eh Gut und Böse um mich werben
Eh noch der große Streit ausbricht
Ob Fegefeuer oder nicht
Möcht ich im Stehen sterben
Wie ein Baum, den man fällt
Eine Ähre im Feld
Möcht ich im Stehen sterben
Ohne zu ahnen, welche Frist
Mir heute noch gegeben ist
Ohne das Flüstern wohlvertrauter
Stimmen vor der Zimmertür
Ohne zu ahnen, was man raunt
Zum Schluss nur unendlich erstaunt
Wenn ich Freund Hein wie einen
Eis’gen Luftzug um mich wehen spür
Für jenen Abgang, jenen herben
Der mir so unsagbar schwerfällt
Hätt ich den leichtesten gewählt
Ich möcht im Stehen sterben
Wie ein Baum, den man fällt
Eine Ähre im Feld
Möcht ich im Stehen sterben

Как дерево,что умирает стоя…

Если доли нет иной,
если смерть придет за мной,
словно плотник, что поспешно
мне готовит свой верстак.
Если мне не уклониться,
не схитрить или не скрыться —
час пробьёт, как ни старайся,
не отвертишься никак.
В осенних красках моя хвоя.
И если так уж суждено,
храню желание одно:
пусть смерть я встречу стоя.

ПРИПЕВ
Словно в поле колос ржи
или древо у межи,
что умирают стоя.

Мой срок придет покинуть дом,
боюсь, что нет величия в том.
Я слишком эту жизнь любил,
чтобы в конце смирить свой пыл.
И милость, что прошу себе —
последний шаг в моей судьбе,
когда бы сделать его мог,
поверив в силу своих ног,
отринув доброе и злое,
пока не вспыхнул жаркий спор
иль очистительный костёр:
пусть смерть я встречу стоя.

ПРИПЕВ
Словно в поле колос ржи
или древо у межи,
что умирают стоя.

Жизнь не ведает свой срок,
она дана мне, как урок,
и без подсказки у дверей
я настоящим днём храним.
И неизвестно что шепнёт
пред тем, как на века замрёт,
когда дохнёт Костлявой рот
своим дыханьем ледяным,
Я выбрал самое простое:
в момент ухода своего,
хоть тяжко мне принять его,
пусть смерть я встречу стоя.

ПРИПЕВ
Словно в поле колос ржи
или древо у межи,
что умирают стоя.

Kleiner Rat

Du wirst im Ehstand viel erfahren,
was dir ein halbes Rätsel war;
bald wirst du aus Erfahrung wissen,
wie Eva einst hat handeln müssen,
dass sie hernach den Kain gebar.

Doch, Schwester, diese Ehstandspflichten
wirst du von Herzen gern verrichten,
denn glaube mir, sie sind nicht schwer.
Doch jede Sache hat zwo Seiten:
der Ehstand bringt zwar viele Freuden,
allein auch Kummer bringet er.

Drum, wenn dein Mann dir finstre Mienen,
die du nicht glaubest zu verdienen,
in seiner übeln Laune macht,
so denke, das ist Männergrille,
und sag: Herr, es gescheh dein Wille
bei Tag, und meiner in der Nacht.

Маленький совет

Ко множеству загадок в браке
ты сможешь ключик находить.
Используй новый опыт смело;
как Ева некогда сумела,
чтоб после Каина родить.

И это дело небольшое
исполнишь ты со всей душою,
сестра, в нем радостей не счесть!
Явят обязанности эти
две стороны – как на монете,
поверь, заботы в браке есть.

И если муж твой мрачен будет,
тебя, безвинную, осудит,
и застит свет твоим очам,
скажи: капризны все мужчины,
ты господин, тебе по чину
днём править бал, мне – по ночам.

Die grosse Fracht

Die grosse Fracht des Sommers ist verladen,
das Sonnenschiff im Hafen liegt bereit,
wenn hinter dir die Moewe stuerzt und schreit.
Die grosse Fracht des Sommers ist verladen.

Das Sonnenschiff im Hafen liegt bereit,
und auf die Lippen der Galionsfiguren
tritt unverhuellt das Laecheln der Lemuren.
Das Sonnenschiff im Hafen liegt bereit.

Wenn hinter dir die Moewe stuerzt und schreit,
kommt aus dem Westen der Befehl zu sinken;
doch offnen Augs wirst du im Licht ertrinken,
wenn hinter dir die Moewe stuerzt und schreit.

Большое плаванье

У лета трюм загружен под завязку,
готов отчалить солнечный фрегат,
и чайки за спиной твоей кричат.
У лета трюм загружен под завязку.

Готов отчалить солнечный фрегат.
И на форштевне щерится фигура
усмешкою беспечного лемура.
Готов отчалить солнечный фрегат.

И если чайки за спиной кричат,
идти ко дну с заката приказали;
средь бела дня, с открытыми глазами
идешь ко дну, а чайки всё кричат.

Umzug

Ultimo der Wohnung fremd und leer
stellt als Rumpelkammer sich nun dar
mit Papier und Fetzen rings umher,
was uns lange Zeit „Zuhause“ war.

Scherben bringen Glück – die Chinavasen
glauben endlich auch dran, Gott sei Dank.
Hünenhafte Möbelmänner rasen
unterm Arm Klavier und Bücherschrank.

An der Wand statt Bildern helle Flecke,
Kisten nur als Sitzgelegenheit,
tote, schwarze Drähte an der Decke,
keine Taschenlampe weit und breit.
Möbelpacker gehn in die Destille,
wenn die Wohnung auf der Straße steht,
und dann ist es immer Gottes Wille,
daß ein Wolkenbruch herniedergeht.
Endlich ist es aber doch so weit,
schaukelnd fährt der Möbelwagen fort.
Spricht man später mal von dieser Zeit,
sagt man: „Damals wohnten wir noch dort –„

Переезд

Жилищные условия – тот хлам,
который домом называть неловко.
Почти как разоренная кладовка,
что много лет жильем служила нам.

Приносят счастье черепки – фарфор
теперь поверил в это, слава Богу.
И грузчики теснят рояль к порогу
и книжный шкаф, и дик их разговор.

На стенах от картин лишь пятна света,
и ящики – чтоб сесть передохнуть.
Ни одного фонарика, а где-то
железный провод преграждает путь.

Когда весь скарб на улице пылится,
то грузчики уже сидят в пивной.
А небом правит Божия десница
и дождь нам посылает проливной.

Но, наконец, все позади, идём,
отправив мебель с шатким экипажем.
Потом об этом времени вздохнем:
“А ведь когда-то мы здесь жили…” – скажем.

Daß Du nicht immer warst…

Daß Du nicht immer warst – ich faß es kaum!
Mir ist, als sein wir stets so gegangen,
so ganz zu zwein durch Leben und durch Traum,
von Dunkel und von Licht zugleich umfangen.

So sehr gehörst Du mir! Seit ich Dich hab,
seit erst wohl zögernd und doch voll Vertrauen
Dein Herz sich ganz in meine Hände gab,
fühle ich Kraft, ein Leben aufzubauen.

So geh ich hoffnungsfroh in neue Tage
Beim Neigen und Versinken dieses Jahrs,
weil ich wie eine Fahne vor mir trage
den Kupferschimmer Deines Haars.

Что не было тебя

Что не было тебя – возможно ль это!
Мне кажется, всегда вот так, вдвоем,
охваченные разом тьмой и светом,
сквозь сон и сквозь реальность мы идем.

Ты мне принадлежишь! С тех пор, как сердце
свое ты мне решилась подарить,
я чувствую так много сил, что деться
им некуда – лишь новый мир творить.

Я в новый день, пусть тонет он под нами,
иду с надеждой, под ногами – твердь,
все потому, что я держу, как знамя,
твоих волос сверкающую медь.

Soiree

Man hatte mich eingeladen,
Ich wusste nicht warum;
Viel Herren mit schmalen Waden
Standen im Saal herum.

Es waren Herren mit Namen
Und von gewaltigem Ruf,
Von denen der eine Dramen,
Der andere Romane schuf.

Sie wussten sich flott zu betragen
Und machten ein groß Geschrei.
Da schämte ich mich zu sagen,
Daß ich auch ein Dichter sei.

Званый вечер

Меня пригласили сами.
Зачем, я и не знал;
Изящными господами
заполнен был круглый зал.

С известными именами
почтенные господа.
И кто-то силен был в драме,
а кто-то в романах, да.

Столь шумная обстановка
сложилась, что спору нет,
мне было сказать неловко
о том, что я сам поэт.