Стихи

КТО ТЕБЯ ВИДИТ

Говорят, Вселенная расширяется постоянно,
вытесняя пространство космического бурьяна.
Если верить в теорию Эдвина Хаббла,
сила взрыва большого ничуть не ослабла.
В никуда разбегаются газы и гелий.
Что материи, брат, до твоих рукоделий?
В ней самой образуются дыры и кляксы,
сгустки темных энергий, космической ваксы.
И материя эта гутует, растёт,
расширяясь, как вечно зевающий рот;
безначальна, как есть без покрышки и дна,
к рассужденьям твоим равнодушна она.
И плевать ей, ты мёртвый или живой,
на закон, что внутри нас и над головой,
и на жажду твою красоты и любви,
и на то, что проснулся ты в чьей-то крови.
И выходит, что вера твоя попросту
в шевеление атомов, и в пустоту.
А из тех, наверху, наблюдающих за:
что ты создал, как жил, с кем ложился в кровать —
только Божие око да ближних глаза.
Вот и всё из того, что тебе надо знать

ЯБЛОНЕВЫЙ САД

«Когда стану взрослым, и стану я сильным…
(так думал мой внутренний слабый ребенок)
…я сделаю яблони плод молодильным,
хоть «белый налив», хоть «анис», хоть «бочонок,»
собрав семена драгоценного чуда,
я выращу саженцы и, уважая
их ценность, беречь от погибели буду,
пока не дождусь своего урожая,
от пекла, от снега — в любую погоду
я рядышком буду, на труд подвизаясь,
пройдут нескончаемо долгие годы,
цветы отцветут и появится завязь,
нальются плоды молодильною брагой
и лягут в ладони, конечно недаром.
Я воздухом их напитаю и влагой,
и тут же раздам всем болящим и старым.»
Да, так и случилось. Стал взрослым и сильным
тот слабый ребенок, вскормлённый эфиром.
Вот только стоит он над камнем могильным,
где прах его предков покоится с миром.
А сад всё шумит над родительским кровом,
над тем, кто и сам стал болезным и старым.
Ему уж не быть молодым и здоровым.
Он всё понимает. Конечно недаром

АЛЬПЫ. ЧАС СОВЫ

… это не наши с тобой голоса
криком совы потревожили эхо:
лес зашумел, и открылась прореха
между верхушек стволов — в небеса.
В полночь торопится время сбежать
за горизонт и следы заметает,
и на ходу книгу судеб листает.
Не удержать его, не удержать!
На сквозняке вырастают внаклон
мачты деревьев. О, Фата-Моргана,
истина в Альпах. Басами органа
многоголосый гудит вавилон.
Так корабельные сосны скрипят,
тени отбросив, как ловчие сети,
и на земле в этот час только дети,
ангелы и душегубы не спят.
Время уходит, уносит с собой,
как великан, рассовав по карманам,
неба краюху, бутыль с океаном,
свиток дороги и шар голубой…

Спросишь, откуда свет?
Челку смахнешь со лба.
Я промолчу в ответ,
палец прижав к губам.
Будто сыграть хочу
музыку на губе.
Все-то хожу, молчу,
думаю о тебе.
Целыми днями я
думаю об одном;
бедная жизнь моя
из-за тебя вверх дном.
Хочешь, шепну, шутя:
– Сердце мое лови…
вот для тебя, дитя,
мячик моей любви!
Будешь жалеть — держи.
Будешь скучать — играй!
Ленточкой привяжи,
чтоб не умчалось в рай.
Горе нас не найдет
и не возьмет врасплох.
Сердце мое поет,
в нем поселился Бог

ИЗ ЦИКЛА «ПЕСНИ НАРОДОВ МИРА»

Таскаю воду, два ведра
оттягивают руки
так, словно полны серебра.
Звенят при перестуке —
когда пусты, когда иду
обратно до колодца.
Там местный Лель свистит в дуду
для сельского народца.
Ах, Лель ты мой, безумный Лель!
Свежа на сердце ранка.
Не ляжем мы в одну постель.
Не ты свистишь, а свиристель,
пустельга и зарянка.
Их песен мне милее звук,
он новым днем разбужен.
Ты не любил меня, мой друг,
а мне такой не нужен.
Ах, серебро моё, вода,
бесценная водица!
Не заржавеет никогда,
вовек не прекратится.

ВСЕ КОГДА-ТО УЙДУТ

Все когда-то уйдут. И я тоже уйду,
напоследок мелькнув, точно рыба в пруду,
раздувая воздушный пузырь небольшой,
тот, который зовётся бессмертной душой.
От меня не останется здесь ничего,
что могу я по праву иметь своего.
Всё во временной власти. Пришедши извне,
что-то было со мной, что-то было во мне.
Кто-то временно плечи мои обнимал,
и один был велик, а другой был мне мал.
Человек, он по сути похож на пальто.
По размеру себе только он, как никто.
Он стареет и в нём поселяется прах,
образуется мох, притупляется страх.
Будет тело его упаковано в гроб
и сдано в безразмерный земной гардероб
или брошено шкуркою жабьей в костёр.
«Nevermore — говорит человек: nevermore,
я сюда не хочу возвращаться, забудь,
упаси меня Бог повторить этот путь…»
Но туда, где на небе горят фонари,
он беззвучно твердит: -«Повтори. Повтори!»
Чтобы снова пройти по дороге в ничто
в уязвимом своём, обветшалом пальто.
И уходит, уходит, уходит туда,
где вослед ему ворон кричит: -«Никогда!»

РАБ ЛАМПЫ

То полон покоя и воли,
то снова ничтожен и слаб,
не может прожить он без боли,
раб лампы, судьбы своей раб.
И силы мои на исходе
с ударом, почти ножевым,
когда в равнодушной природе
живое убито живым.
Всё движется, ясное дело,
мотается нить на клубок,
и голубя нежное тело
голодный клюёт ястребок,
и лис управляется ловко
в сей, пуще неволи, игре:
успела лишь пискнуть полёвка,
чья тушка исчезла в норе.
По зову природы и правды,
горшочек, вари, не пустей,
пока плотоядные прайды
своих окормляют детей.
Но мне непонятно — по праву
души, что любовью сыта,
зачем, на какую забаву
ребенок терзает кота,
зачем из рогаток по белке
каменьями бьют пареньки,
и ради какой переделки
они заточили клинки,
зачем облачается в робу
солдатсткую хмурый сосед…
Затем, чтоб насытить утробу?
Такой и утробы-то нет.
Есть смерть, чьи пустые глазницы
с живыми знакомят её.
Мы видим любимые лица,
она — только прах и жнивьё.
Но тот, кто откроет ей двери,
снабдив и ножом, и сумой, —
страшнее голодного зверя,
опаснее смерти самой.

Поезд качается, поезд
вьётся вдоль снежной равнины,
словно верёвочный пояс,
ветром попутным гонимый.
Ниточка вьётся из дома,
в узел грозит затянуться.
Трудный исход из содома,
можно ли не оглянуться?
В воздухе привкус разлуки,
дыма табачного запах.
Флейты невидимой звуки.
Поезд уходит на Запад.
Зябко в купе утеплённом,
маятно в тамбуре шатком.
Профиль в окне застеклённом,
как продолженье ландшафта.
Станции княжеств удельных,
версты, заставы, погоны…
Млечный мотив колыбельных
над изголовьем вагона.
После прощанья в вокзале
думать о будущем поздно.
В этой дорожной опале
душенька плачет бесслёзно.

ЧТО БУДЕТ СНИТЬСЯ МНЕ

Что будет сниться мне, когда оркестр небесный
возьмет последний звук — и прекратит играть…
Нерукотворный мир, пленительный и тесный,
я так тебя люблю, что страшно умирать.
Ты вычеркнул меня из списка лиц полезных
и вытеснил давно из всех очередей.
С тех пор и вижу то, что называют бездной,
когда гляжу в глаза животных и людей.
Надломлено перо, и пальцы онемели,
но я пишу к тебе и коротаю ночь.
Я так тебя люблю, что свет в конце тоннеля
не обещает мне страх смерти превозмочь.

В объятиях седеющей равнины,
где год прожив, стареешь за двоих,
ни дерева, ни мрамора, ни гляны
ты не найдёшь для идолов своих.
В окошко глядя, как в пустое око,
зимы бесснежной, где-то в январе,
смиришься с тем, что взгляд твой одиноко
завис на одиноком фонаре.
От созерцанья этого предмета,
когда ничем не хочешь дорожить,
сойдёшь с ума, приняв источник света
за новую звезду, и будешь жить

НОРА

В нашем доме горе,
нам покоя нет,
старой кошке Норе
очень много лет:
друг мой, близкий самый,
плохо ест и пьёт.

— Жалко Нору, мама,
Нора не умрёт?
Говорит со вздохом
мама у плеча:

— Станет очень плохо —
позовём врача.
Только ты поверь мне,
в небесах есть дверь,
и за этой дверью
счастлив всякий зверь.
Радуга в полнеба
будет ей светить.
Ну, подумай, где бы
им всем вместе быть,
всем четверолапым,
как не в той стране?
Ты спроси у папы,
раз не веришь мне…
Глупая я, что ли!
Нора-Желтый Глаз,
вдруг, пока я в школе,
ты уйдешь от нас?
С радужной улыбкой на своих усах —
за волшебной рыбкой в синих небесах…
Что мне разговоры?
Я верчусь, не сплю.
Ты запомни, Нора:
я тебя люблю!

(из книги для детей МНЕ БЫЛО МНОГО МАЛО ЛЕТ)

Ветер ли бережно вербу мою
клонит к воде или ветви так зелены?
Долу склонюсь, потому что – люблю.
Вытянусь ввысь, потому что – так велено.
Медленно воду забвения пью.
Листьев и рук неразрывно сплетение.
Долгую жизнь принимаю свою
так же, как свет принимает растение.
Что бы ни выпало мне на веку,
быть мне живым новорожденным деревом.
В диком краю и в цвету, и в снегу —
верба моя или вера над берегом…

Вере Евушкиной

ИЗ ПРЕДОТЪЕЗДНОГО (конец 90-х)

Сиреневый домик снесли.
И тополь любимый срубили.
Стою у окна и не вижу
ни пышных вороньих гнездовий,
ни почек, набухших упруго.
Печально, на небе — пустырь,
апрельское тусклое небо.
Сиреневый домик снесли.
И дерево тоже срубили.
Я утром глаза открываю,
и взгляд мой голодный и дикий
блуждает по лавкам окраин,
и нечем его покормить.
Ни облачка, ни киновари.
Небесная серая мякоть,
кустарник, болотный лишайник —
все, как в допотопную эру.
Вот только высотные зданья,
и дерева рухнувший ствол
с вороньим гнездом на макушке.
По улице жизни моей
проходят рабочие люди.
Беги же за ними, цепляйся
за край, за подол их одежды,
спроси их, куда и откуда
они так поспешно идут?
И плачь, не дождавшись ответа.

Белое, белое небо. Черные ветки березы.
Нет такой улочки, где бы не пролились мои слезы.
В ветреном городе этом встречи, как в поезде скором.
Дом свой найду по приметам, смешанным с уличным сором.
В эту обитель печали, в комнату с белой стеною
Ты приходила ночами, ты говорила со мною.
Были и выше и шире в комнате окна и двери.
Вместе со мною здесь жили четвероногие звери.
Первый был ночи темнее, ни на кого не похожий.
Я не встречала умнее зверя, и ласковей тоже.
Рядом — такой же, как первый, лишь протяни к нему руку.
Он укрощал мои нервы, не издавая ни звука.
Всё он сидел у порога, переминаясь на лапах,
Всё он глядел на дорогу, чуя скитания запах.
Он мне кивал головою, знал, что ему я поверю.
Если когда и завою, — голосом этого зверя.
Между душою и телом наша любовь обитает.
Я отыскать бы хотела место, где сердце оттает.
Там, под лохматой сиренью, заново дом свой отстрою.
Я остаюсь твоей тенью, отзвуком, младшей сестрою.
(из книги » В поисках ангела»)

Мне многое было дано…

Мне многое было дано, и оно
всегда подлежало возврату.
Такое не очень простое кино
за очень высокую плату.
Недолгая жизнь моя, пригоршня лет,
в ней юность, и зрелость, и старость.
И я бы купила еще раз билет,
когда бы монета осталась:
взглянуть на начало — и сразу уйти,
а что уж там дальше, неважно.
В начале все живы, и все во плоти,
и к пиру готовится брашно.
Там молодость матери, счастье отца,
там я со щеночком играю.
Зачем мне досматривать фильм до конца?
Достаточно этого рая.
Экран, чьи-то головы в первом ряду,
и лента струится, как Лета.
И я просто встану и тихо уйду,
вернув корешок от билета.

РАЗНОЦВЕТНОЕ СТЕКЛО

Вы когда-нибудь видели синее солнце?
Мармеладное солнце, зефирное солнце?
Шоколадное в белой блестящей глазури?
Я смотрю на него сквозь стеклянное донце
и глаза от сияния щурю.
Осторожно держу разноцветный осколок.
Лишь бы свет был от солнца и ясен и долог,
дольше, чем мы живём на зелёной Планете,
человечки смешные, особенно дети.
Непременно появится кто-то другой,
не такой же, как я, или точно такой.
Мне семь лет, и ему будет тоже,
даже если на год он моложе.
А когда станет взрослым, к моим же годам,
разноцветный осколок ему передам.

(из книги для детей МНЕ БЫЛО МНОГО МАЛО ЛЕТ)

Памяти Владимира Захарова

Каждый ценит свой выбор, я знаю.
Не искал, но случилось — и ты уже в этой судьбе.
И тебе, как бы ты ни желал,
ничего изменять не придется.
Каждый любит лишь то, что его бледной шкуре дороже:
дом, рубашку прилипшую к телу, собаку,
говорящую правду глазами, простую еду,
эту старую лампу, что светит ночами вполсилы,
мать умершую, ставшую ближе сейчас,
и далекое детство, что точку прошло невозврата.
Разве мало души ты растратил, огонь разводя
этой маленькой жизни, взаимного пепла желая?
Я не знаю за что ты любил мои злые стихи,
называя их добрыми, в топку любови бросая

МЫСЛИ ВСЛУХ

И присно, и вовек, и днесь
тот человек милей,
кто добр, но не когда он весь —
один сплошной елей.
Нет абсолютного добра,
и зла такого нет.
Идёт бесстрастная игра
под звон мирских монет.
А человек и сам не рад,
что он не манекен.
Вот только что был друг и брат —
и снова стал никем.
Он не елей и не вода,
не камень, и не лёд.
Смердит гордыней иногда.
А иногда он врёт.
Он источает аромат,
когда он не дурак.
Но в форму твёрдую примат
не заключён никак.
Закон, зачитанный до дыр.
Нам крупно повезло:
добро явилось прежде в мир,
чем он увидел зло.
И где-то, жизни на краю,
добро шагнёт вперёд
и карту выбросит свою,
что карту зла побьёт.

ДВА СТАРИКА

Два старика пришли в кино,
где крутят мелодраму.
Её герои пьют вино
и ссорятся, но все равно
там папа любит маму.
Мелькают дни на полотне,
летят чужие годы,
и наступил конец войне
под гордый гимн свободы.
Улыбку и сердечный жар
сулит киносюжета жанр —
он судьбы рушит, чтобы вновь
соединила их любовь.
Два старика уходят прочь
из кинозала в город, в ночь,
где постепенно гаснет свет,
и нет войны, и мира нет,
ни папы нет, ни мамы.
Там от свободы до беды
два шага, и ведут следы
к законам вечной драмы.
Никто не знает наперед
где и когда, и как умрет,
но выбирать он вправе
какими будут до конца
движенья мышц его лица
в простой его оправе.

ПРОРОК И МАРФА

О, странник, ответь, что тебя веселит,
что дух твой питает и крепит?
Тебя не касалось дыханье Лилит,
и тело твоё никогда не болит,
и благ твой молитвенный лепет.
Ты голоден, верно, но просишь воды,
так пей же и ешь, велики ли труды
подать тебе ужин до первой звезды
и завтрак собрать на рассвете.
Но здесь ты не райские встретишь сады,
а двор, да с цыплятами клети.
Ты видел божественный свет наяву,
а мне не случалось, хоть долго живу
на этом, пока еще, свете.
-Ах, Марфа, ах, милая Марфа моя,
твой свет — в негасимой лучине.
И ты разведешь свой огонь в очаге,
воды натаскаешь на легкой ноге,
работа найдется, скажу тебе я,
для рук твоих, в новом почине.
И сколько лучина твоя ни копти,
она не погаснет вовеки.
Ты многих накормишь на трудном пути
к небесной Господней засеке.
Прощай. Да хранит тебя Бог на краю
села и очаг твой, и кровлю.
Поверь мне, не раз еще вспомнят твою
заботу: «тут Марфа жила.» И в раю
почтут — я словечко замолвлю.

I
По вечерам в крещенские морозы
густеет кровь и застывают слёзы.
Фабричный дым клубится еле-еле
и свет чуть брезжит сквозь дверные щели.
Снаружи мир похож на снежный кокон,
и пар сочится сквозь мастику окон.
Ночные сны ложатся невесомо
на грубый сруб бревенчатого дома
и примечают лунными ночами
всё то, что ввечеру не замечали.
II
Что в этом доме нынче пили, ели?
Гудел огонь в печи, а люди пели.
Хозяин был тверёз в канун Крещенья,
и у хозяйки он просил прощенья.
Она его за плечи обнимала
и опустив глаза, ему внимала.
Замёрзшее стекло слегка дрожало,
ни комнаты, ни лиц не отражало,
но даром что от инея слепое,
глядело в ночь свидетелем запоя.
III
Они пошли к реке, спустились ниже
по берегу, держась друг к другу ближе
(точь-в-точь пингвины на плавучей льдине)
и разожгли костёр на середине.
Потом они в реке рубили прорубь.
Витал дымок, а им казалось — голубь.
Горел костёр, в огне трещали сучья,
жизнь не казалась волчьей или сучьей
вдали от шумных праздников весёлых,
каких давно уж не бывает в сёлах.
IV
Они отёрли пот с лица, разделись.
Шагнули разом — и куда-то делись,
так, вдруг, они исчезли двое эти,
как будто их и не было на свете.
Ни всплеска на прощание, ни смеха
вдогонку им не повторило эхо.
Дыра во льду, да валенки чернели,
да угли от костра тихонько тлели.
Всходило солнце, поднималось выше
и освещало реку, лес и крыши….
V
… и было ясно, холодно и — ясно:
мужчина рядом с женщиной прекрасной,
и он нагой, и спутница нагая
бежали, никуда не убегая,
бежали рядом, как Адам и Ева,
туда, где русло забирает влево,
вплотную прижимаясь берегами
к полоске сосен с длинными ногами,
где их встречали ледяные кущи —
в своей красе страшны и всемогущи.

ПАМЯТИ ОТЦА

Из гостей уходя домой,
ты молчал, если шёл со мной,
охраняя от белых мух,
ограждая от смертных мук,
прикрывая своей спиной
от беды то, что было мной.
Разве только, когда хмелел,
эту странную песню пел:
«От Махачкалы до Баку
волны катятся на боку
и, качаясь, бегут валы
от Баку до Махачкалы…»
Ну, а если ты горевал,
ты причину тоски скрывал,
но уже было ясно мне:
боль, что прячут, сильней вдвойне.
И звучал во мне тот напев,
нет, не песня, а лишь припев:
«От Махачкалы до Баку
волны катятся на боку…»
И тогда открывался мне
целый мир на твоей волне,
где, качаясь, бегут валы
от Баку до Махачкалы…
Ты меня не пускал в края,
где, считал ты, погибну я.
Но ты первым ушел в поход.
И я старше тебя на год.
Умирая в своей стране,
ты оставил в наследство мне
ту любовь, что во мне жива,
эту песню, а в ней — слова.
Я все дальше от той земли,
где сидели мы на мели.
«… и, качаясь, бегут валы
от Баку до Махачкалы…»

ПРЕДРОЖДЕСТВЕНСКОЕ

Темнеет, и птицы уже не поют.
Зима в декабре невесома.
Бродяги, цените домашний уют,
кочевники, будьте как дома.
Для каждого хлеб и вино на столе,
и теплятся угли в камине,
и ночь, как последняя ночь на земле,
а горестей нет и в помине.

АВГУСТИН

Ах, любезный мой друг Августин!
Жаль, что ты не со мной, а с другою.
Неужели с такой дорогою,
что недолго уже до крестин?
Ах, любезный мой друг Августин,
я и вправду совсем не ревную.
Видишь радугу эту двойную —
мы друг друга по ней навестим.
Нет голубки моей у меня,
я на волю ее отпустила.
Потерялось письмо Августина,
что отправил он третьего дня.
Ах, любезный мой друг Августин,
из волокон и пятнышек света,
хочешь, вытку подстрочник ответа
на изнанке небесных холстин?
Но подружка твоя без труда
оборвет разноцветные нити.
И, наверно, твой ангел-хранитель
не признает меня никогда.
Служит он лишь тебе одному,
а в руке у него хворостина…
Стережет он покой Августина
и меня не пускает к нему!

Уезжая туда, где каштан зацветает в апреле,
где погода лепечет, едва языком шевеля,
я увижу детей, позабывших свои колыбели,
и услышу в их речи утробное пенье шмеля.
Открывая окно, я увижу японскую вишню,
в пышной пене листвы чуть заметная проседь видна.
И поверю, что нет на земле одиноких и лишних,
всё со мною в родстве: небеса, голоса, тишина.
И услышу одну неизменно высокую ноту…
Боль и радость под сердцем играют в четыре руки.
Это Твой мир, Господь, и спасибо Тебе за заботу,
точно так же, как прежде, его потолки высоки!
Для Твоих непутёвых детей он всегда одинаков,
всюду стонет и мечется плоть, попадая в беду.
Я, как древний кочевник, надеюсь на таинство знаков.
И без этой надежды, Господь, я совсем пропаду….
(из книги » В поисках ангела»)

Каспар, Бальтазар, Мельхиор

Каспар, Бальтазар, Мельхиор
войти не решились в притвор.
Они, беспокоясь о Сыне,
нашли своё место в овине,
где ослик, соломой вчерашней шурша,
моргает на свечку, почти не дыша,
где всякого зверя живая душа
причастна к рождению чуда;
где с ангела, льва, и орла, и тельца
летит в колыбель золотая пыльца —
к младенцу, хранимому дланью Отца
в обличии тайном покуда.
Не в храме земном, но у древней реки
опять собрались пастухи, рыбаки,
что знают когда им идти и куда:
им светит над миром всё та же Звезда.
И каждый по вере получит свой дар.
Каспар, Мельхиор, Бальтазар….

ДРУЗЬЯМ

Так неуверенно, но увлечённо,
щурясь от дыма своей сигареты,
мелом и грифелем, белым и чёрным
юность моя рисовала портреты.
Каждый из вас ей казался избранником
редкой судьбы, чудотворцем и гением.
Пьяный солдат — очарованным странником.
Эхо в парадном — божественным пением,
словом живым ей казалось. И слышала
юность моя голоса незнакомые…
Знала, что в поисках разума высшего
из пустоты извлекает искомое

ТРИ ПОРОСЁНКА

Ниф-Ниф и Нуф-Нуф, и Наф-Наф
поспорили, кто из них прав:
в каком матерьяле есть толк,
с которым не справится волк.
Есть толк в рукотворном порядке,
в железе, и в каменной кладке,
в траншее, капкане, винтовке,
и в снайперски-точной сноровке.
Еще хороши для оплота
три башни и три пулемета,
гранаты, и танк — для апломба,
и бомба, конечно же, бомба!
Для битвы с войной всенародной
им хватит одной: водородной.

ГОРОДСКОЙ РОМАНС

Последняя чашечка кофе с последней монетой
причалит к столу…
Я гляжу на оконный проём.
Пока еще тело горячим напитком согрето,
хотелось бы встретиться в парке с тобой, и вдвоем
пройти сквозь осенний развал черных веток акаций,
сквозь серый туман дождевой, что почти невесом,
почувствовать наше святое и нищее братство,
коснуться губами щеки, и пропеть в унисон
романс «отцвели уж давно хризантемы…»
Как все-таки страшно —
мы были другими три года назад, горячась
и словно готовясь назавтра сойтись в рукопашной,
за право решать нашу участь и времени часть…
У воздуха в парке такой удивительный запах.
Тем воздухом можно больные сердца врачевать.
И утки бредут на своих перепончатых лапах
к озерной воде, не пытаясь уже кочевать.
Сдается фрегат на пиратскую волю планиды.
Сдается внаём чей-то домик в лесу на денек.
Я тоже сдаю понемногу, теряя из виду
такой непростой и беспечный такой огонек.
Монета со сдачи еще не остыла в кармане:
удачи залог, должника неразменный пятак.
И шарф твой пронзительно-красный мелькает в тумане
под сводом аллеи, как в бухте — сигнальный маяк…

А флейта пела, пела об одном,
о холодах, о городе родном,
о синем небе, о насущном хлебе,
еще – об одиночестве хмельном.
Была надежда, и любовь была,
и лампа освещала край стола.
Все хорошо, я знаю, флейта пела
пока хотела петь, пока могла.
Была зима и страшные дела,
и ангел бил во все колокола…
Кончался век. Но тихо пела флейта.
И для нее одной душа жила.

Жара. Не валко и не шатко
телега ехала, в пыли
трусила сивая лошадка,
кивая мордой до земли;
скрипели старые колеса,
болтались вожжи не у дел,
старик нечесаный и босый
за крупом лошади сидел,
кемарил, чмокая губами
и бородой завесив грудь;
телега ехала холмами
куда-нибудь и как-нибудь;
В телеге сено да солома…
Под скрип колес, в полдневный зной,
телега ехала от дома
в иную местность, в край иной,
катила с кочки да на кочку;
то клок травы, то глины ком…
старик скучал не в одиночку –
вдвоем с внучком:
на шатком краешке тележном
сидел малец, глотая пыль,
дремал, лениво и небрежно
плевал в ковыль…
И не мешал полдневной дреме
размеренный копытный стук,
но был привычных звуков кроме,
какой-то звук,
какой-то ноты дребезжанье,
струны разгул,
почти тревожное жужжанье,
сторонний гул;
звук нарастающий, летящий
вдогонку, вслед,
и внук прислушивался чаще
к нему, чем дед;
он начинался под ногами,
почти в траве,
и равномерными кругами
шел к голове;
он был назойливый и липкий,
как дождь к утру,
как скрип разболтанной калитки —
скрип на ветру;
глубокий, до сердечной боли
в зените дня.
И старый возчик поневоле
стегнул коня…
Он до свинцовой точки сжался,
тот странный звук,
то затихал, то приближался,
кружил вокруг,
сводил скулу, впивался в ухо
являя знак…
По сути, то была лишь муха,
ее зигзаг.
И поворачивая дышло,
прервав пустую круговерть,
старик нашептывал чуть слышно:
«Не бойся, детка, это смерть».

Бывают вечера:
внутри пустой хибары
их слушаешь, окрест
летает снежный пух;
сквозные вечера
без сна, без дна, без пары,
и ты один как перст
стихи бормочешь вслух.

Не дом, не дым, какое-то пространство…

Не дом, не дым, какое-то пространство
и времени туберкулезный сгусток
в тяжелой раме среднего размера –
один в один масштаб родных степей
на малой карте Западной Сибири.
Когда-то в дивном городе с мостами
попалась в руки мне иная карта,
времен Петра, где от Урала справа
там, где теперь могилы моих предков,
сияло снежно-белое пятно.
Когда опять поеду электричкой
с Казанского вокзала, с пересадкой,
куда-нибудь на Тверь или Владимир,
я буду вновь по-детски удивляться
как близко от столичного развала
находится 101-й километр….

Течением река на одичалый плёс
выносит мелкий сор и щепочки, и перья.
А домик твой стоит — как ветер не унёс —
с единственным окном и скошенною дверью.
От сырости порог сосновый почернел,
на кровле дранки нет, лишь хвоя да солома.
Мне хочется сказать, что есть всему предел…
Но в этот самый миг выходишь ты из дома,
мой ропот на судьбу и затаенный вздох
опередив своим безмолвным появленьем.
Должно быть, за тобой присматривает Бог.
И, верно, за свое спокоен Он творенье.
И сосны, и река, и облачный простор,
и ты, что создана из глины или пены,
все это вплетено во временный узор
дареного самой природой гобелена.
Покуда нить судьбы твоей не извлечет
из полотна Господь, ты будешь Им хранима.
Неспешная река колеблется, течет
к тебе и сквозь тебя,
и нас с тобою мимо….

Ольге Борисовой

В этом городе тихом
( в сравненье другими, большими
городами, где водится лихо),
в таком незаметном и скромном,
разутюженном танками в прошлом своём
оборонном,
в этом странноприимном
и очень обычном районе
я в затишье взаимном
сижу, как сидят в обороне,
ожидаю условного знака, а может, тревоги,
наблюдая украдкой как маки цветут при
дороге,
собираю оружие,
весь мой запас сокровенный:
сотню сильных глаголов,
предлогов успех переменный.
существительных тайный резерв и наречий,
что духом поникли….
Позади — тишина.
Рядом минное поле артиклей.
И сравненья, увы,
ни к чему меня не обязуют.
Но они таковы,
потому что повсюду воюют.
Штраусберг 1999г

Зима, не зима… что-то вроде простуды
настигло траву и грибы в нашем парке.
И в домике утлом не хватит посуды —
чтоб воду собрать ставим миски и чарки,
орудуем тряпкой, спасаем журналы,
за шиворот льётся вода дождевая.
Что крыша с дырой, нам и этого мало,
ты зонтик забыл, выходя из трамвая.
И это декабрь, и пора уже вспомнить
о синих свечах и горячем глинтвейне,
чтоб памяти белые пятна заполнить:
сие Рождество нас застало на Рейне.
Четвёртая наша зима кочевая
со скарбом нехитрым, собакой и сыном,
который, как ослик упрямый, зевая,
простуду не хочет лечить аспирином.
И лёжа в тепле, побеждая хворобу
печеньем, он думает так: «Эти предки,
должно быть, совсем обезумели оба —
отправились в парк, чтобы выпить в беседке…»
Дюссельдорф